Русский Нострадамус

В этом году исполняется 127 лет со дня рождения Николая Алексеевича Клюева и 92 года с тех пор, когда в революционном Петрограде (в «незабываемом 1919-м») литературно-издательским отделом Народного комиссариата по просвещению был выпущен двухтомник его стихотворений «Песнослов».

Поэт получил известность уже в предреволюционные годы. Ещё до выхода первой его книги «Сосен перезвон» (1911) он вступил в переписку с Александром Блоком, играя в этом эпистолярном диалоге едва ли не ведущую роль. Критика в целом положительно оценила как «Сосен перезвон», так и последующие клюевские сборники - «Братские песни» (1912), «Лесные были» (1913), «Мирские думы» (1916). Среди тех, кто сочувственно писал тогда о поэзии Клюева, были Валерий Брюсов и Николай Гумилев, Дмитрий Философов и Зинаида Гиппиус...

Казалось бы, выход в свет большого двухтомного издания известного поэта, да ещё с множеством новых стихотворений, должен был  вызвать серьёзный отклик у критики. Однако большинство клюевских современников либо отмолчалось, либо обратило (негативно подчеркнутое) внимание лишь на отдельные строки «Песнослова» типа «Не хочу Коммуны без лежанки...» или «Меня Распутиным назвали...». Последнее стихотворение стоит привести более развёрнуто:

Меня Распутиным назвали,

В стихе расстригой, без вины,

За то, что я из хвойной дали

Моей бревенчатой страны,

Что души печи и телеги

В моих колдующих зрачках

И ледовитый плеск Онеги

В самосожженческих стихах...

..........................................

Угнал с Олимпа я Пегаса

И в конокрады угодил.

Утихомирился Пегаске,

Узнав полёты в хомуте...

По Заонежью бродят сказки,

Что я женат на Красоте.

.........................................

За Евхаристией шаманов

Я отпил крови и огня,

И не обёрточный Романов,

А вечность жалует меня.

Даже из этого неполного текста видно, что содержание его, конечно же, никак не сводится к первой строке. Но критика предпочла не заметить многоплановости этого стихотворения...

Некоторые из причин молчания печати о зрелом творчестве Клюева  (либо неприязненного к нему отношения) сформулировал он сам. В 1922 году друг поэта Н.И.Архипов записал это его мнение дословно: «Разные учёные люди читают мои стихи и сами себе не верят. Эта проклятая порода никогда не примирится с тем, что человек, не прокипячённый в их ретортах, может быть истинным художником. Только тогда, когда он будет в могилке, польются крокодиловы слезы и печати, и общества; а до тех пор доброго слова такому, как я, художнику ждать нечего. Скорее наши критики напишут целые книги про какого-нибудь Нельдихена или Адамовича, а написать про меня у них не поднимается рука. Всякому понятно, что всё то, чем они гордятся, самое их потаённое, давно уже мной проглочено и оставлено позади себя. Сказать это вслух нашим умникам просто опасно: это значит похерить самих себя, остаться пустыми бочками, от которых по мостовой шум и гром, а доброго вина не видно...» (рукописный отдел Института русской литературы Российской академии наук; ниже сокращённо - ИРЛИ).

К этим словам трудно что-нибудь добавить... Тем не менее, нынешние наследники «разных учёных людей» до сих пор стараются удержать Клюева в прокрустовом ложе давней схемы, поновляя и поновляя затрёпанный ярлык «стилизатора», навешенный на поэта в самом начале его творческой деятельности одним - двумя третьестепенными критиками. Но теперь, когда вернулись из небытия такие его грандиозные создания, как поэмы «Погорельщина» (1928), «Каин» (1929), «Песнь о Великой Матери» (1930 - 1932), Клюев наконец-то предстал перед нами как гений русской поэзии ХХ века.

Печатью гениальности отмечены уже многие его «песнословские» стихи 1916 - 1917 годов. Во второй книге «Песнослова» Клюев со всей силой заговорил мощным образным языком. Богатейшая метафорика его стиха уже тогда представала во всем великолепии и многообразии русского слова. (Заметим к тому же, что как раз Клюев и является предтечей того «языкового расширения», к которому нас сегодня иногда призывают...)

Но почему именно эти языковые средства оказались необходимы Клюеву, чтобы воплотить в слове как его собственный мир, так и русскую вселенную в её единстве реального и духовного? Чем же «пожаловала» его «вечность» для исполнения этого?

Сам Клюев предпочитал не распространяться на эти темы. К примеру, слегка коснувшись своего «потаенного» в письме к Блоку (22 января 1910 г.), он сразу же обрывает себя: «Говорить про это много нельзя, иначе истратишь слова, не сказав ничего». Лишь на склоне лет, находясь в сибирской ссылке, больной и страдающий, он чуть-чуть приоткрывает завесу этой тайны, написав о себе (да и то в третьем лице) своей сестре по духу Н.Ф.Христофоровой-Садомовой: «Возьмите человека, который по причине многогранности своей души не может жить среди официальных праведников, выкиньте его из общественных предприятий, изгоните из общества, и Христос скажет: «Вот человек, которого я ищу! Я пришёл взыскать и спасти погибшее!».

Наиболее чуткие или проницательные знакомцы Клюева рано или поздно начинали ощущать эту многогранность: «Ведь вот иногда в нем что-то словно ангельское, а иногда это просто хитрый мужичонка» (А.Блок в изложении В.Гиппиуса); «Таинственный деревенский Клюев» (А.Ахматова); «При встрече в обычном домашнем быту то же очарование от него, пока из-за пустяков, из-за одной черточки - станет вдруг как человеку от нечеловеческого» (О.Форш)...

Ольга Форш подсмотрела нечто «нечеловеческое» в самом Клюеве, но не отметила, что в стихах поэта (к тому времени уже напечатанных) «нечеловеческое» - в его многих ипостасях - тоже нашло своё отражение.

И в самом деле, какое горнее дуновение ощущается, когда читаешь:

Я до рожденья был крылат

В надмирном ангелов жилище,

И райских кринов аромат

Мне был усладою и пищей.

Но смертной матерью рождён

И человеком ставший ныне,

Люблю я сосен перезвон,

В лесной блуждающий пустыне.

А несколько лет спустя, в апреле 1915 года, Клюев, очевидно изнемогший от тяжести поистине непомерных переживаний, напишет своему другу Александру Ширяевцу такие исповедальные строки: «Так тяжело себя я чувствую за последнее время, и тяжесть эта особенная, испепеляющая, схожая со смертью... Измена жизни ради искусства не остаётся без возмездия. Каждое новое произведение - кусочек оторванного живого тела. И лжет тот, кто книгу зовет детищем. Железный громыхающий демон, а не богиня-муза - помога поэтам. Кто не молится демону - тот не поэт. И сладко, и вместе нестерпимо тяжко осознавать себя демонопоклонником».

Здесь Клюев отчётливо дает понять, что у него есть и «тёмный» сверхчувственный опыт, иногда также воплощаемый (быть может, и помимо его воли) в стихах:

Неугасимое пламя,

Неусыпающий червь...

В адском, погибельном храме

Вьётся из грешников вервь.

В совокупленьи геенском

Корчится с отроком бес...

Не менее убедительно звучит Слово поэта от имени других его «нечеловеческих» ликов - растения:

Я - древо, а сердце - дупло...

...

И умной листвой шевеля,

Я слушаю тяжкое донце;

животного:

Бреду к деревушке мясистый и розовый,

Как к пойлу корова - всещедрый удой...

...

Расширилось тело коровье, молочное,

И нега удоя, как притча Христа;

и даже  Богоматери:

О сыне мой, возлюбленное чадо,

Не я ль тебя в вертепе породил...

...

Раздвигни ложесна, войди в меня, как плод!

Я вновь тебя зачну, и муки роженицы,

Грызь жил, последа жар, стеня, перетерплю...

Эта особенность клюевской творческой индивидуальности (которую ещё в 1913 году он сам определил в письме к Блоку как «способность свою «быть всем для всех») заставляет всерьёз задуматься над его глухим, лишь однажды оброненным замечанием: «То, что я пишу, это не литература, как её понимают обычно» (запись Н.И.Архипова, ИРЛИ).

Но если это так, то что же это такое? На этот вопрос можно попытаться найти ответ, если воспринять слова поэта о многогранности его души как адекватную характеристику его личности, то есть отнестись к ним под углом зрения психологии.

Схожая категория действительно существует в одной из нетрадиционных ветвей этой науки - в трасперсональной психологии. Вот что пишет родоначальник отечественных исследований в этой области В.В.Налимов: «Многогранность личности - это её многомерность. Именно в многомерности может осуществляться согласованная связанность двух (или нескольких) составляющих личности без стирания их индивидуальностей. Личность оказывается способной к трансценденции - выходу за пределы своих границ, без саморазрушения» (в его кн. «Спонтанность сознания», 1989).

Строки из стихов Клюева, похоже, не оставляют сомнений в том, что он действительно был способен к трансценденции. Именно этим, прежде всего, и «пожаловала его вечность».

Но многомерной личности Клюева был дан ещё один, действительно уникальнейший дар - претворять, насколько это вообще возможно, свой трансперсональный опыт в поэтическом слове.

Родной язык был подвластен Клюеву во всем величии и богатстве - не случайно в 1924 году он ощущал себя «баркой», нагруженной «народным словесным бисером» (запись Н.И.Архипова). Этим бисером действительно прошиты многие его стихи. Но многоцветное узорочье клюевского слова ни в коей мере не является «игрой в бисер», каким-то самоцельным украшательством, что не раз подчеркивал сам поэт: «Мой же мир: Китеж подводный, там всё по-другому. Рассказывая про тайны этого мира, я со страхом и трепетом разгребаю словесные груды, выбирая самые точные образы и слова для выявления поддонной народной правды. Ни убавить, ни прибавить словесной точности я не дерзаю, считаю за грех» (ИРЛИ, запись Н.И.Архипова от 20 июня 1923 г.).

Иные современники Клюева были в восхищении от обилия и красочности его метафор; другие - упрекали за «обнажённую лингвистичность» приёма и его однообразие (Вс. Рождественский). Но от прямо-таки пугающей живости образов зрелой клюевской поэзии, воссоздаваемых с помощью этой метафорики, все они предпочитали (в лучшем случае) отделываться скороговоркой.

Между тем эта черта поэтики Клюева коренится в особенностях его личности. «Человеком ставший ныне» (то есть здесь и теперь), Клюев в то же время чувствовал себя современником насельников Древней Руси, словотворцем, близким по духу Епифанию Премудрому и протопопу Аввакуму. И неудивительна поэтому выпуклая осязаемость даже самых на первый взгляд «экзотических» клюевских метафор и сопоставлений - ведь то, что человек Нового времени привычно воспринимает в переносном смысле, для средневекового человека являлось самой что ни на есть объективной реальностью...

Средневековое ощущение реальности, органически присущее Клюеву, было основой словесного воплощения его многомерного духовного опыта. В его творческой практике это во многом осуществлялось средствами, присущими именно древнерусской литературе.

«То, что я пишу, это не литература, как её понимают обычно»... Эти слова Клюева вновь и вновь приходят на ум, когда встречаешь в его стихах и поэмах, написанных 80 - 90 лет назад, названия мест будущих событий.

Вот события, предсказанные поэтом и уже состоявшиеся.

И помянут пляскою дервиши

Сердце-розу, смятую в Нарыме

(1921; Клюев был сослан в Нарымский край в 1934 году).

К нам вести горькие пришли,

Что зыбь Арала в мертвой тине

И в светлой Саровской пустыне

Скрипят подземные рули!

(1931; о погибающем Аральском море много писали ещё лет двадцать назад, а теперь уже и не пишут; в месте, где подвизался преподобный Серафим Саровский, был построен в 40-е годы так называемый Арзамас-16, где создавалась «адская машина» - советская водородная бомба);

Тут ниспала полынная звезда, -

Стали воды и воздухи желчью,

Осмердили жизнь человечью

(1931; «Звезда-полынь» - это апокалипсический образ, но в то же время чернобыль - это один из видов полыни, а про Чернобыль с заглавной буквы знают все).

Уже по этим немногим примерам видно, сколь мощными были пророческие возможности поэта... Поистине Клюев - это русский Нострадамус. Если вникнуть в его строки с пониманием этого, о грядущем может почувствоваться многое.

За год до расстрела Клюев писал из томской ссылки: «Всю жизнь я питался отборными травами культуры - философии, поэзии, живописи, музыки... Всю жизнь пил отблеск, исходящий от чела избранных из избранных, и когда мои внутренние сокровища встали передо мной как некая алмазная гора, тогда-то я и не погодился. Но всему своё время; хотя это весьма обидно».

Да, человеческая судьба Клюева была трагической. Но он никогда не сомневался, что после его ухода в жизнь вечную придёт час, когда

Заскрипит заклятый замок,

И взбурлят рекой самоцветы

Ослепительных вещих строк.

Наступит ли оно, это время, когда величайшее творение Клюева «Песнь о Великой Матери» будут (по убеждению современного философа и публициста Гасана Гусейнова; 1992) «изучать и заучивать поколения говорящих и читающих по-русски людей»?

Дай-то Бог!

Сергей СУББОТИН, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы имени А.М. Горького